Я отсчитывала рассвет мерными ударами пальца по деревянной основе кровати. Кто-то перевел часы, чтобы не расстраивать меня, но я знала, что скоро начнется рассвет, небо озарится кровавым одиночеством убитой надежды.
- Вы не любите пирог, маменька? – раз за разом повторяла я, разглядывая сонные венчики садовых цветов. Ее выражение лица повергало меня в ужас, цветы кланялись и разлетались в стороны. Это ветер их распугивал, а не мое бледное лицо. – Вы не любите, маменька? Я как раз приготовила вишневый пирог, как Алик любит.
Ее глаза странно бледнели, тускнели и вообще исчезали из глазниц. Я продолжала бешеную пляску в объятиях ветра и мутной травы бесконечного макового поля. Я шла на зов по алым лепесткам, и каждый раз просыпалась в своей кровати много-много дней спустя. Часы били полночь, и солнце медленно ползло из-за горизонта. Я проживала одну короткую жизнь от первого до двенадцатого удара.
- Ах, мама, Вы когда-нибудь встречали рассвет за минуту после полуночи?
Пустота звенела крохотным колокольчиком, привязанным к моему запястью.
Тридцать шесть шагов до спальни брата, ровно тридцать шесть – до скрипучей половицы и еще одна бесконечность до встречи. Хоть бы все были скрипучими, а встречи так и не состоялись. Ни одна.
Мой пирог засох и дал жизнь мягкому серому мху. Так он походил на модницу, украсившую себя бархатом перед балом. Мне нравилось, как нежный пушок покрывает его румяную корочку – он жил, он дышал. И будто бы этого момента я и ждала. Тридцать шесть шагов, перепрыгнула тридцать седьмой с подносом в руках. Я едва не расплескала чай на кусочек моего пирога, украшенного сливками.
Позже семейный врач – добродушный старик с круглыми очками, съехавшими к носу, и с длинными испещренными морщинами, ссохшимися пальцами – советовал регулярно принимать успокоительное и гулять на свежем воздухе.
Я снова металась по полю. Маки скосили под корень и их трупы были сброшены в яму. Только цветы уходят бесследно, обращаясь в прах, исчезая незаметно, будто бы их и не было. Они не шумят и не рушат красоты, что некогда создали. Они так не похожи на людей.
Моему брату не понравился пирог. Осколки тарелки смешались с кремом на земле под окном, куда он его выкинул. Момент был загублен. Брат – заболел.
По указаниям врача я принимала опиум три раза в день: после завтрака, который скармливала собаке, в полдень, вернувшись с прогулки, и за ужином, где собиралась вся семья, еще пытавшаяся изображать единство.
Часто при свете масляных ламп, когда отец читал у камина, а мама молилась, целуя крест, пламя становилось черно-белым, срывалось со своего гранитного пьедестала и бросалось в пляс по всей гостиной, оставляя рваные следы в ковре, между паркетин и на стенах. Оно окутывало меня, и я заживо сгорала вместе с ним. Успокоительное не давало мне спать ночью, зато днем меня преследовали видения.
Несколько часов назад заезжал Тео. Он, не здороваясь, метнулся в подвал, а через полчаса из их лаборатории вышел Алик, один, поднялся к себе и больше не спускался.
Я ходила по кругу возле лестницы, но никто так и не поднялся. На утро тоже никого не было, и на следующий день, и через неделю…
Никого не было. Я сидела у окна, пытаясь поймать за хвост ускользающее сознание. Мой пирог сгрызли мыши, а на утро их трупики вынесли вместе с мусором и сожгли в компостной яме. Это было месяцы назад, но я помню их улыбающиеся мордочки до сих пор.
Мама пригласила священника, и до самого вечера в доме стоял запах смерти, ладана и воска. К вечеру приготовили что-то особенно ароматное и запах сник, развеялся и впитался в стены и мебель. Мама заметно повеселела.
В ночь ветер не спал, он заставлял стонать и дрожать стекла в доме. Завывали собаки, и я не помнила себя. Я больше не помнила себя. Я стояла на самом краю и дышала ветром. Ко мне тянулись колючие ветви алых узоров, они добрались и до моего платья, закручивались и ползли тугими узорами, подступали к самой груди. И сейчас эти узоры маками заполоняют выжженное зноем поле.
- Мама, мама, моя смерть зелеными глазами отражается в зеркале, это призрак, преследующий мои шаги. Мама, вишневый пирог - живое, бьющееся сердце, разодранное в клочья, посыпанное осколками и подернутое плесенью. Лучше бы и не мстила… Только себе, в себя – острый металл.
Алик с лицом Тео, растянутым беззубой улыбкой. Душные отпечатки пальцев на плечах и пустой, страшный взгляд. Метал мягко вошел в тело, словно всегда был его частью, мягко и беспрепятственно. Упущенных моментов ровно двенадцать. Часы пробили рассвет. Сломя голову бежала по лестницам, сбивая в кровь колени – кровосмешением. С кровью брата на руках умерла для мира.
- Она поправляется.
Она видит сны о настоящем кошмаре, обитающем за соседними стенами. Духи следят за ней. Она не способна разглядеть их голубые глаза. Но они следят за ней, за каждым ее вздохом.

Я умерла позже, но мне не за чем было жить. Не за чем было мечтать. И мое тело прекрасно смотрелось в гробу. Я была призраком собственных надежд, убитая собственными руками задолго до того, как чужие руки затушили последний огонь и остановили мое сердце. Смерть была моим избавлением и моим наказанием. Смерть была моей свободой. Время замерло. Я двигалась, оставаясь на месте. Я видела сотни мест и слышала сотни звуков. Одиночество было моим проводником, и я не переставала видеть рассветы. Тысячи рассветов. К счастью, больше не было ни единого удара часов. Времени не было. Не было и мгновений. И когда я встретила тебя, когда сердце мое билось, я все еще не считала часы. Я делила с тобой вечность, сжатую в наших ладонях. Ты не был мне предназначен. Я не предназначалась тебе. Но мы любили.
И все-таки мы оставались драконом и привидением, вечно разделенными, как день и ночь, как живой поток и мертвая, холодная луна. Вечно едиными, как змея, пожирающая свой хвост. Мы сплетались и находили себя друг в друге. Мы теряли друг друга на границе между рассветом и закатом. Мы нарушали законы, выстроенные не нами. Мы возомнили себя богами и рисовали мир по своему образу и подобию, жестокий мир, прекрасный мир.
И не было мгновений, как не существует их и сейчас. Только это поле, маковые цветы и бесконечное звездное небо над головой…